Росс Барнаби - Загадка белого «Мерседеса» [Сборник]

— А я буду хозяйничать.

Днем, как это часто случается в Голландии, дождь перестал, выглянуло деловитое солнце и принялось вытирать воду с лугов, как порядочная голландская домохозяйка.

— Тебе не хочется выйти? На мопеде, может, или в машине?

— На мопеде, пожалуйста; если это не слишком рискованно.

Нет. На человека на мопеде никто не смотрит; и никто не догадывается, какой он — старый ли, толстый, если он в такой одежде. Нужно найти тебе что-нибудь одеть. К счастью, ты почти такая же высокая, как я. У меня есть куртка, которая подойдет.

Люсьена никогда не ездила с такой скоростью на мопеде, никогда не ела устриц в Толене, никогда не была на крайней западной точке морского побережья, откуда можно рассматривать в бинокль корабли, направляющиеся в Ньив Ватервег и Роттердам, в Антверпен и Гамбург, Сура-баю и Сан-Франциско. Она никогда не видела огромных дамб, защищающих Зеландию с моря.

— Я — девушка из Пирея, — она жадно глядела на море.

— Да, но мир очень мал. Все под одной крышей, как говорят в этих дурацких магазинах самообслуживания. Тем легче для капитана Лингарда.

— А что еще можно сделать?

Последний вечерний свет серебрил гладкую летнюю поверхность воды, маслянистую, серо-стальную, как спины тунцов. Было очень тихо. Впереди раскинулось бесконечно Северное море. Начали мигать маяки, им в ответ замигали бакены, отмечающие фарватер в Антверпен и Ватервег. Позади них, как море, протянулись польдеры. Ветер трепал их волосы — на Вальхерне всегда ветер. Справа от них крошечные и незначительные на вид дельтапланы бросали вызов морю от лица Голландии.

— Поедем к границе. Пока мы доберемся, уже стемнеет.

— Это не опасно? Нас не могут увидеть?

Он улыбнулся — ей хотелось, чтоб было опасно.

— Нет, ты же понимаешь, когда пограничники видят мужчину и женщину на мопеде, прогуливающихся летней ночью 1ю полям, им не приходит в голову мысль о контра-банде^ У нас самая лучшая маскировка.

Он остановился на пустынной дороге и спрятал мопед в кустах.

— Как последний из могикан.

— А если мы его не найдем?

— Найдем. Я не в первый раз играю здесь в индейцев.

Он взял ее за руку и углубился в поля. Было почти темно, низкие ветки ударяли их по лицу, колючки цеплялись за брюки. Они спотыкались, земля неровная, не очень-то погуляешь. Он сильно сжал ей запястье. Они пригнулись к земле, стали на колени, легли плашмя во влажный папоротник, с которого вода стекала им за воротники. Внезапно послышались тяжелые шаги на песчаной тропе метрах в двадцати. Они притаились.

— Пограничники, — сказал ей на ухо кузнечик, — не двигайтесь, даже если щекотно. — Она не шелохнулась. Он чувствовал, как она медленно дышит через рот. Сапоги скрипели, удаляясь. — Один из друзей бродит, вероятно, поблизости. Он, конечно, видел и часового, и нас, но мы-то его не увидим, — сказал кузнечик.

Сердце Люсьены страшно колотилось, до боли в гортани, от которой перехватило дыхание. Она лежала, уткнувшись лицом в папоротник, глядя в небо, прислушиваясь к звукам ночи. Шелестящее, клокочущее мурлыканье растений, беспокойное движение мелких тварей. В нескольких метрах прошумела сова, послышались какие-то странные зловещие шаги в папоротнике. Она испугалась. Повсюду вокруг нее кто-то таинственно подкрадывался и осторожно быстро удирал. Все вокруг было свирепым. Хищные, рыщущие в поисках добычи звери: кошки, горностаи, лисицы. Летучая мышь стегнула крыльями прямо над ней, словно ведьма или привидение в тусклой тьме. Она вздрогнула и уткнулась в куртку, ему на грудь.

Она осторожно повернулась, освободив сведенное судорогой бедро, протянула руки и обняла его, молча прося защиты. Он держал ее, успокаивая. Надоедливый папоротник больше не щекотал ее лицо, стало вдруг тепло и спокойно. Он нежно поцеловал ее в волосы.

— Чудесно. Но ты в самом деле знаешь, где найти мопед? Куда теперь? Домой, пожалуйста.

Ниже по дороге — они ехали тихо, почти бесшумно — стоял «Джип». Луч фонаря скользнул по ним и тотчас снова ушел. Небрежно махнула чья-то рука. Он продолжал медленно ехать пока они не свернули на большую дорогу. Там он нажал на акселератор и с гулом понесся по автостраде. «Мисс Клавель мчится все быстрей, навстречу гибели своей…»- сказала про себя Люсьена, несясь со скоростью сто шестьдесят километров в час.

— Я одеревенела, бог мой, я совсем одеревенела. Это от мопеда?

— Возможно. Я тебя разотру. И ты снова станешь гибкой. Но сначала поесть. Голодна?

— Как волк.

— Прекрасно. Коньяк с лимоном, сахаром и горячей водой?

— Да, да. Здесь тепло, чудесно.

— Я пойду, нарежу хлеба.

Когда он вернулся, она была закутана в его старый халат из верблюжьей шерсти. Она съела три больших куска хлеба.

— Тебе нравится, что я надушилась?

— В такие моменты очень.

— Я никогда не употребляла духи, но теперь буду. Какие мне купить?

— Предоставь это мне. Я хочу доставить себе удовольствие покупать тебе вещи. Вот твой коньяк.

«Но теперь, — подумал он, — я должен что-то предпринять с Соланж».

Тайные, со всяким предосторожностями, встречи любовников становятся скучными, но вначале — это захватывающая, пленительная игра. Стам и Люсьена из-за «осторожности»- вели себя именно так. Она никогда не виделась с ним в Брюсселе, его редкие записки доставлялись ей на квартиру. В Голландии они встречались все время в разных местах, не показываясь открыто. Даже в коттедже они принимали меры предосторожности. Выходили ночью, на мопеде отправлялись в уединенные места, в глухие часы, когда никого не могли бы встретить, кроме контрабандистов, влюбленных и поэтов. Из-за преимуществ, которые дают для анонимности большие города, они облюбовали Амстердам и проводили там много времени.

— В этом городе я родился, — сказал он внезапно. — Никогда не жил здесь, но хотел бы. Это единственный город в Голландии, где есть и аристократия и низы. В других городах только буржуа.

— Я жила здесь.

— А снова хотела бы?

— С тобой, да.

— Ты знаешь, что я хочу на тебе жениться? Что я хочу стать респектабельным?

— Мне и сейчас достаточно респектабельности.

Он больше не поднимал этот вопрос, но мысленно возвращался к нему. Все новые смутные идеи возникали у него. Купить дом в Амстердаме. Избавиться от Соланж. Жерар де Винтер должен испариться.

Он отправился на неделю на юг, чтобы все спокойно обдумать и решить.

Явный признак, что не все ладно, ибо дела не следует оставлять. Он всегда следил за каждым шагом, как дирижер за оркестром, чутким ухом прислушиваясь к малейшему диссонансу, отставанию гармонии, нарушению темпа. Это пристальное внимание обеспечило ему успех и богатство. Сейчас, впервые, он стал склонен к небрежности, — этого не следовало делать. Он должен быть очень осторожным, больше, чем когда либо.

Тем не менее, он поехал на юг. И бесцельно скитался от Тулона до Сан-Ремо, на побережье, которое он любил. Скучная там была публика — совсем не романтичная. «Легенда о романтичности этого побережья — нелепый миф, — думал он. — Следовало бы отправиться за романтикой на север, у нас подходящий климат для нее».

«У Жерара де Винтера, — решил он, — нет больше никаких оснований для существования. Родился в Амстердаме, отец бельгиец, мать голландка. Жил с матерью до четырех лет, пока отец не предложил воспитывать его открыто, как своего сына. Мать согласилась… Неизвестно почему, да и какая разница, почему? Никогда больше не видел ее. Не по злой воле — она, может быть, действовала искренне, из лучших побуждений. И к отцу он не относился плохо. Отец мог бы никогда не сделать этого, если бы его жена была жива, или если бы он имел законных детей. Не следует, однако, быть неблагодарным. Воспитали, отдали в лучшую школу Брюсселя, получил отель и все прочее после смерти отца. Зачем спрашивать, почему он сделал это — он это сделал. Должен испытывать к нему уважение и благодарность.

Однако обязан ли я все еще чем-нибудь Жерару де Винтеру? Я покорно исполнял его роль много лет. Я сделал все, что мог, для него, с ним. Если бы не война, я без сомнения оставался бы известной и уважаемой личностью в окрестностях Остенде. Я сделал все, что мог. А когда я женился на Соланж, то думал, что поступаю правильно, что отец меня бы одобрил. Местная девушка, хорошенькая, ловкая, неглупая, она будет отрадой жизни. И я был прав — она действительно отрада жизни. Я не намерен думать о своей жизни с Соланж. Но я больше ничем не обязан Жерару де Винтеру. Я всегда чувствовал себя больше амстердамцем, чем брюссельцем. Я даже не знаю названия улицы, где жил ребенком, однако я всегда любил этот город — какое-то чувство родного. К Брюсселю или Остенде — ничего подобного.

Что касается Стама, то я очень ему обязан. Больше, чем можно сказать словами. Он, возможно, был не особенно привлекательной личностью, но я чувствую свое родство с ним. Он тоже был бродягой — без семьи, без корней, пытался заполнить жизнь армией. Интересно, есть ли еще кто-нибудь, кто лично знал Стама? Быть может, в Маастрихте или поблизости. Там даже могут быть люди, которые знают, что я — не Стам. Он погиб смертью храбрых и в одиночестве. О его смерти никогда не было официально известно, свидетели похоронены в одной с ним могиле. Все, кроме одного — того солдата со швабским акцентом. Быть может, на каком-нибудь картофельном поле между Штутгартом и Пфорцхаймом есть еще человек, который знает, что Стам мертв. Я бы хотел поставить этому парню выпивку и рассказать ему, что много лет назад он меня расстрелял.